R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест
нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний в его жизни — и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
Неточные совпадения
Второй полицейский, лысый, без шапки, сидел на снегу; на ногах у него лежала боковина саней, он размахивал
рукой без перчатки и кисти, — из
руки брызгала кровь, — другой
рукой закрывал лицо и кричал
нечеловеческим голосом, похожим на блеяние овцы.
Он собрал
нечеловеческие силы, задушил вопль собственной муки, поднял ее на
руки.
Нечеловеческие усилия я сделал над собой, поднял
руку, дотронулся до своего лица и испугался.
Я ушел, но спать в эту ночь не удалось; только что лег в постель, — меня вышвырнул из нее
нечеловеческий вой; я снова бросился в кухню; среди нее стоял дед без рубахи, со свечой в
руках; свеча дрожала, он шаркал ногами по полу и, не сходя с места, хрипел...
Один момент — и детская душа улетела бы из маленького тельца, как легкий вздох, но в эту самую минуту за избушкой раздался отчаянный,
нечеловеческий крик. Макар бросился из избушки, как был без шапки. Саженях в двадцати от избушки, в мелкой березовой поросли копошились в снегу три человеческих фигуры. Подбежав к ним, Макар увидел, как солдат Артем одною
рукой старался оттащить голосившую Аграфену с лежавшего ничком в снегу Кирилла, а другою
рукой ощупывал убитого, отыскивая что-то еще на теплом трупе.
«Чай он, мой голубчик, — продолжала солдатка, — там либо с голоду помер, либо вышел да попался в
руки душегубам… а ты, нечесанная голова, и не подумал об этом!.. да знаешь ли, что за это тебя черти на том свете живого зажарят… вот родила я какого негодяя, на свою голову… уж кабы знала, не видать бы твоему отцу от меня ни к…..а!» — и снова тяжкие кулаки ее застучали о спину и зубы несчастного, который, прижавшись к печи, закрывал голову
руками и только по временам испускал стоны почти
нечеловеческие.
Самое простое и обычное: взять за
руку, поцеловать, сказать: «Здравствуй, отец», — казалось непостижимо ужасным в своей чудовищной,
нечеловеческой, безумной лживости.
Все это явилось и исчезло, как освещенное на мгновение молнией, когда я, задыхаясь не от бега, а от
нечеловеческого, яростного восторга, пробежал мимо него, подняв высоко винтовку одной
рукой, а другой — махая над головой шапкой и крича оглушительное, но от общего вопля не слышное самому мне «ура!».
Керосин догорает в ночниках, и в казарме становится совсем темно. Позы у спящих мучительно напряженные, неестественные. Должно быть, у всех на жестких сенниках обомлели
руки и затекли головы. Отовсюду, со всех сторон, раздаются жалобные стоны, глубокие вздохи, нездоровый, захлебывающийся храп. Что-то зловещее, удручающее, таинственное слышится в этих
нечеловеческих звуках, идущих среди печального мрака из-под серых, однообразных ворохов…
— Англичанка, как поняла это, всплеснула
руками, да как взвизгнет
нечеловеческим голосом: «Джемс!» и пала неживая.
Керим не мог двинуть ни
рукой, ни ногой. Лицо его белое, как мел, было искажено
нечеловеческим страданием и злостью. Огромные горящие, как уголья, глаза не сдавались, грозя гибелью своему победителю-врагу. Но
рука тщетно пыталась вырвать кинжал из-за пояса. Силы покинули его.
Гладких схватил ее обеими
руками и с силой вырвал у державшего это орудие, но в ту же минуту получил совершенно неожиданно такой сильный удар, что пошатнулся и, потеряв равновесие, задом полетел в колодец. От неожиданности он не успел выпустить из
рук кирки и упал, держа ее в
руках, испустив страшный,
нечеловеческий крик. Последняя нота этого крика заглохла в глубине колодца.
Едва успели они спуститься в подполье, как Татьяна, словно разъяренная тигрица, бросилась к нему. С
нечеловеческим усилием вытащила наверх лестницу и захлопнула творило… Затем подвинула на него тяжелый кованый сундук, на сундук опрокинула тяжелый стол, скамьи, кровать… Все это было сделано до того быстро, что злодеи не успели опомниться. Потом, подойдя к печке, она вынула один из кирпичей, сунула
руку в образовавшееся отверстие и, вынув толстый бумажник желтой кожи, быстро спрятала его за пазуху.
— Пощадите… —
нечеловеческим голосом крикнула она и вскочила и села на кровати, схватив обеими
руками руки стоявшего перед ней Петра Федоровича.
И среди всего этого мутно-красного, темного темнотою смерти, она еще различала образ своего ползающего мальчика, только его и видела остатками зрения; изгибаясь с
нечеловеческой силой, тянулась к нему синими
руками и синим вздутым лицом.